Неточные совпадения
Как будто в голове, в груди его вдруг тихо вспыхнули, но не
горят, а медленно истлевают
человеческие способности думать и говорить, способность помнить.
— Учу я, господин, вполне согласно с наукой и сочинениями Льва Толстого, ничего вредного в моем поучении не содержится. Все очень просто: мир этот, наш, весь — дело рук
человеческих; руки наши — умные, а башки — глупые, от этого и
горе жизни.
— Был проповедник здесь, в подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень — дурак, дерево — дурак, и бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого
горя человеческого. Остальное — дома, и веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
И только верующая душа несет
горе так, как несла его эта женщина — и одни женщины так выносят его!» «В женской половине
человеческого рода, — думалось ему, — заключены великие силы, ворочающие миром.
Не то чтоб он меня так уж очень мучил, но все-таки я был потрясен до основания; и даже до того, что обыкновенное
человеческое чувство некоторого удовольствия при чужом несчастии, то есть когда кто сломает ногу, потеряет честь, лишится любимого существа и проч., даже обыкновенное это чувство подлого удовлетворения бесследно уступило во мне другому, чрезвычайно цельному ощущению, именно
горю, сожалению о Крафте, то есть сожалению ли, не знаю, но какому-то весьма сильному и доброму чувству.
Ходят ли они, улыбаются ли, поют ли, пляшут ли? знают ли нашу
человеческую жизнь, наше
горе и веселье, или забыли в долгом сне, как живут люди?
Здесь пока, до начала
горы, растительность была скудная, и дачи, с опаленною кругом травою и тощими кустами, смотрели жалко. Они с закрытыми своими жалюзи, как будто с закрытыми глазами, жмурились от солнца. Кругом немногие деревья и цветники, неудачная претензия на сад, делали эту наготу еще разительнее. Только одни исполинские кусты алоэ, вдвое выше
человеческого роста, не боялись солнца и далеко раскидывали свои сочные и колючие листья.
На южной оконечности
горы издалека был виден, как будто руками
человеческими обточенный, громадный камень: это Diamond — Алмаз, камень-пещера, в которой можно пообедать человекам пятнадцати.
Добряк наговорил много лишнего, но
горе Грушеньки,
горе человеческое, проникло в его добрую душу, и даже слезы стояли в глазах его. Митя вскочил и бросился к нему.
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое
горе великою тайной жизни
человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
Дальние
горы задернулись синей дымкой вечернего тумана. Приближался вечер. Скоро кругом должна была воцариться тишина. Однако я заметил, что по мере того как становилось темнее, какими-то неясными звуками наполнялась долина. Слышались
человеческие крики и лязганье по железу. Некоторые звуки были далеко, а некоторые совсем близко.
Кругом высились
горы с причудливыми гребнями и утесы, похожие на
человеческие фигуры, которым кто-то как будто приказал охранять сопки. Другие скалы походили на животных, птиц или просто казались длинной колоннадой. Утесы, выходящие в долину, увешанные гирляндами ползучих растений, листва которых приняла уже осеннюю окраску, были похожи на портики храмов, развалины замков и т.д.
Горе клопу, у которого раскроется
человеческое обоняние…
Сомнения! — разве совместима речь о сомнениях с мыслью о вечно ликующих детях? Сомнения — ведь это отрава
человеческого существования. Благодаря им человек впервые получает понятие о несправедливостях и тяготах жизни; с их вторжением он начинает сравнивать, анализировать не только свои собственные действия, но и поступки других. И
горе, глубокое, неизбывное
горе западает в его душу; за
горем следует ропот, а отсюда только один шаг до озлобления…
Обыкновенно они бывают защищены от холодных ветров, и в то время как на соседних
горах и трясинах растительность поражает своею скудостью и мало отличается от полярной, здесь, в еланях, мы встречаем роскошные рощи и траву раза в два выше
человеческого роста; в летние, не пасмурные дни земля здесь, как говорится, парит, во влажном воздухе становится душно, как в бане, и согретая почва гонит все злаки в солому, так что в один месяц, например, рожь достигает почти сажени вышины.
Экой ты горький паренек-то, как я на тебя посмотрю!..» Она сожалеет об его
горе, как о таком, которого никакими
человеческими средствами отвратить уж невозможно, — как будто бы она услыхала, например, о том, что Митя себе руки обрубил, или — что мать его умерла…
—
Горе людское, неправда
человеческая — вот что! Проклят человек, который спокойно смотрит на все, что происходит вокруг нас в наше время. Надо помогать, а не сидеть сложа руки. Настает грозный час кровавого расчета.
— Миром идут дети! Вот что я понимаю — в мире идут дети, по всей земле, все, отовсюду — к одному! Идут лучшие сердца, честного ума люди, наступают неуклонно на все злое, идут, топчут ложь крепкими ногами. Молодые, здоровые, несут необоримые силы свои все к одному — к справедливости! Идут на победу всего
горя человеческого, на уничтожение несчастий всей земли ополчились, идут одолеть безобразное и — одолеют! Новое солнце зажгем, говорил мне один, и — зажгут! Соединим разбитые сердца все в одно — соединят!
— И подумать: здесь «просто-так-любили»,
горели, мучились… (опять опущенная штора глаз). — Какая нелепая, нерасчетливая трата
человеческой энергии, не правда ли?
Мы вышли в экскурсию после обеда и, подойдя к
горе, стали подыматься по глинистым обвалам, взрытым лопатами жителей и весенними потоками. Обвалы обнажали склоны
горы, и кое-где из глины виднелись высунувшиеся наружу белые, истлевшие кости. В одном месте деревянный гроб выставлялся истлевшим углом, в другом — скалил зубы
человеческий череп, уставясь на нас черными впадинами глаз.
Кровельщик не вступает в беседы о боге, правде, о сектах, о
горе жизни
человеческой — любимые беседы его друзей.
— Если так, — сказал я в отчаянии, — если, сам не зная того, я стремился к одному
горю, — о Фрези Грант, нет
человеческих сил терпеть! Избавь меня от страдания!
Это
горели известковые печи [Известковые печи устраняются таким образом: складывается из известкового камня холм величиной с
человеческий рост и разжигается дровами или каменным углем.
На главной улице не было окна, в котором бы не
горели огни и не двигались
человеческие фигуры, сгорбленные в три погибели и качавшиеся взад и вперед как маятники.
— И ведь «коемуждо воздастся по делом его» — это верно! Примерно, отец мой… Надо прямо говорить — мучитель
человеческий! Но явилась Фёкла Тимофеевна и — хоп его под свою пяту! Теперь ему так живётся — ой-ой-ой! Даже выпивать с
горя начал… А давно ли обвенчались? И каждого человека за его… нехорошие поступки какая-нибудь Фёкла Тимофеевна впереди ждёт…
— Я! — уверенно сказал Щуров. — И всякий умный человек… Яшка понимает… Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай — что они содержат в себе? Тогда поймешь, что все это — сила
человеческая, все это — ум людской… Тысячи людей в деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они
гореть будут… И будешь ты в ту пору владыкой себя считать…
— Но все ж, мне казалось бы, вам лучше было подождать, — начал Жуквич каким-то почти упрашивающим голосом, — время ж
горами движет, а не то что меняет мысли ж
человеческие. Князь, может быть, передумал бы, подчинился бы мало-помалу вашим убеждениям.
Мы просиживали целые часы, любуясь зеленым морем родных
гор, исчерченных бойкими горными речками по всем направлениям и только кой-где тронутых
человеческим жильем.
Красные пятна от костра вместе с тенями ходили по земле около темных
человеческих фигур, дрожали на
горе, на деревьях, на мосту, на сушильне; на другой стороне обрывистый, изрытый бережок весь был освещен, мигал и отражался в речке, и быстро бегущая бурливая вода рвала на части его отражение.
Олешунин. Мужчина может всякое
горе понять, если только оно
человеческое.
— Да так — разбойничья, и все тут. Сложил эту песню разбойник Светлов, когда по Енисейским
горам скрывался. Одно слово: разбойничья песня, ее по всем приискам поют. Этот самый Светлов был силищи непомерной, вроде как медведь. Медные пятаки пальцами свертывал, подковы, как крендели, ломал. Да… А только Светлов ни единой
человеческой души не загубил, разбоем одним промышлял.
При этом неистовом вопле в одном из откосов
горы словно раздалась щель, в которой на мгновение блеснул свет, и из этого света выскочили две
человеческие фигуры.
Меня раздражала эта общая бестолковая толкотня и общее желание непременно что-нибудь сделать, когда самым лучшим было оставить Половинку с ее тяжелым
горем, которое не требовало утешений, оставить того, который теперь меньше всего нуждался в
человеческом участии и лежал на своем рабочем столе, пригвожденный к нему мертвым спокойствием.
Мимо протянулась трибуна, высокое деревянное здание в двести лошадиных корпусов длиною, где
горой от земли до самой крыши, поддержанной тонкими столбами, двигалась и гудела черная
человеческая толпа. По легкому, чуть слышному шевелению вожжей Изумруд понял, что ему можно прибавить ходу, и благодарно фыркнул.
— Разве они созданы только для работы и пьянства? Каждый из них — вместилище духа живого, и могли бы они ускорить рост мысли, освобождающей нас из плена недоумений наших. А войдут они в то же тёмное и тесное русло, в котором мутно протекают дни жизни их отцов. Прикажут им работать и запретят думать. Многие из них — а может быть, и все — подчинятся мёртвой силе и послужат ей. Вот источник
горя земли: нет свободы росту духа
человеческого!
Ходят они, пытаются всюду посеять тёмные семена смятения, стонут и желают услышать ответный стон, а вокруг их вздымается могучий вал скромных богоискателей и разноцветно пылает
горе человеческое.
Сколь трудно знать
человеческое сердце, предвидеть все возможные действия страстей, обратить к добру их бурное стремление или остановить твердыми оплотами, согласить частную пользу с общею; наконец — после высочайших умозрений, в которых дух
человеческий, как древле Моисей на
горе Синайской, с невидимым Божеством сообщается, — спуститься в обыкновенную сферу людей и тончайшую Метафизику преобразить в устав гражданский, понятный для всякого!
—
Горе мое, — начал Хозаров несколько театральным голосом и бросив на пол недокуренную папироску, —
горе мое, — продолжал он, — выше, кажется,
человеческих слов. Во-первых, теща моя демон скупости и жадности; ее можно сравнить с аспидом, который стережет сундук, наполненный деньгами, и уязвляет всех, кто только осмелится приблизиться к его сокровищу.
— А — выпустили. Посудили, оправдали и выпустили. Очень просто… Вот что: я сегодня больше не работаю, ну ее к лешему! Ладно, навихлял себе руки, и будет. Денег у меня есть рубля три да за сегодняшние полдня сорок копеек получу. Вон сколько капитала! Значит, пойдем со мной к нам… Мы не в бараке, а тут поблизости, в
горе… дыра там есть такая, очень удобная для
человеческого жительства. Вдвоем мы квартируем в ней, да товарищ болеет — лихорадка его скрючила… Ну, так ты посиди тут, а я к подрядчику… я скоро!..
— Эх, Семен, Семен! — вздрагивал глуховатый голос Тиунова. — Сколько я видел людей, сколько
горя постиг
человеческого! Любят люди
горе, радость — вдвое! И скажу тебе от сердца слово — хорош есть на земле русский народ! Дикий он, конечно, замордованный и весьма несчастен, а — хорош, добротный, даровитый народ! Вот — ты погляди на него пристально и будешь любить! Ну, тогда, брат, запоешь!
Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный ввиду этой сказочной обстановки — моря,
гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем
человеческом достоинстве.
Горы, леса и луга, по которым бродил я с рампеткою, вечера, когда я подкарауливал сумеречных бабочек, и ночи, когда на огонь приманивал я бабочек ночных, как будто не замечались мною: все внимание, казалось, было устремлено на драгоценную добычу; но природа, незаметно для меня самого, отражалась на душе моей вечными красотами своими, а такие впечатления, ярко и стройно возникающие впоследствии, — благодатны, и воспоминание о них вызывает отрадное чувство из глубины души
человеческой.
И при этом-то положении все еще мы видим здесь существование таких натур, в которых хоть слабо и неровно, но неугасимо
горят живые
человеческие инстинкты, так что оскорбление и неудовлетворение их влечет за собою смерть самого организма.
«Эхе! Какому дьяволу нужно, чтобы люди
горе горевали? Кто это любит слушать, как стонет, разрываясь от
горя,
человеческое сердце? Вот и думай тут!..
Пройдет время, пройдет и
горе Кирилова, но это убеждение, несправедливое, недостойное
человеческого сердца, не пройдет и останется в уме доктора до самой могилы.
— У вас
горе, я понимаю, но ведь приглашаю я вас не зубы лечить, не в эксперты, а спасать жизнь
человеческую! — продолжал он умолять, как нищий. — Эта жизнь выше всякого личного
горя! Ну, я прошу мужества, подвига! Во имя человеколюбия!
Меркулов звонил руками, звонил сердцем, которое судорожно и часто ворочалось в его груди; звонил всей тоской и
горем изболевшейся
человеческой души, одинокой и всеми забытой.
Во рту у него
горело, в ногах и руках стояли тянущие боли, в отяжелевшей голове бродили туманные образы, похожие на облака и закутанные
человеческие фигуры.
Каменные пласты, их взаимное положение и величина исключают вмешательство
человеческих рук в происхождение этой
горы.
Только испытав страдания, узнал я близко сродство
человеческих душ между собою. Стоит только хорошенько выстрадаться самому, как уже все страдающие становятся тебе понятны. Этого мало, — самый ум проясняется: дотоле скрытые положения и поприща людей становятся тебе известны, и делается видно, что кому потребно. Велик бог, нас умудряющий. И чем же умудряющий? Тем самым
горем, от которого мы бежим и хотим скрыться. Страданиями и
горем определено нам добывать крупицы мудрости, не приобретаемой в книгах.